Рассказы о Дзержинском - Страница 36

— Нельзя мне сейчас бежать, — сказал Дзержинский.

— Чего нельзя?

— Не хочу.

— С моих рук не хотишь или с чего?

По голосу драгуна было понятно, что он и обижен и рассержен. Дзержинский негромко спросил у него, как его фамилия. Солдат ответил, что фамилия ему Перебийнос.

— Старослужащий?

— По четвертому году.

— Ну вот, Перебийнос, — совсем тихо заговорил Дзержинский. — Представь себе, что ты с двумя-тремя новобранцами, с совсем молодыми солдатами, попал я бой. И вот вас окружили, но так, что ты можешь убежать, а они — нет. Убежал бы?

— Спаси боже, — со страхом в голосе произнес солдат. — Спаси и помилуй. Разве ж можно старому солдату убежать от молодых!

— Вот видишь, — сказал Дзержинский. — А ты говоришь, чтобы я убежал. Кет, служба, я старослужащий, я мне молодых бросать нет расчету. Давай лучше свернем табаку.

Феликс Эдмундович вынул из кармана кисет, оторвал себе и солдату по куску курительной бумаги и насыпал табаку.

— Киевский, — затягиваясь, произнес драгун. — Хороший табачишко.

Огонек самокрутки порою освещал его лицо, мокрое от дождя, крепкие челюсти и светлые подстриженные усы.

Молча покурили, потом драгун тронул кобылку шпорами и отъехал во тьму.

Через полчаса арестованных повели прочь от тюрьмы. Ни шуток, ни смеха больше не было слышно. Усталые люди шли, точно спали на ходу.

Это был удивительный случай: за недостатком мест в тюрьме арестованных разместили в трех халупах на Варшавской улице. Халупы были назначены на снос, но что из того? Здесь не было ни решеток на окнах, ни волчков в дверях, ни нар у стен, ни проклятого тюремного запаха, и это мигом подняло у всех настроение. Что из того, что здесь были такие клопы, которые жалили, как кобры? Что из того, что протекали крыши и на полу стояли лужи? Что из того, что в этих трех халупах спасались от дождя и непогоды летучие мыши со всего царства Польского? Подумаешь! Зато здесь можно было отворить все окна, можно было погулять в густом, поросшем бузиной и крапивой саду, можно зазвать во двор прохожего щенка и вдоволь подурачиться и побегать с ним...

А главное, — тут не было ни жандармов, ни полицейских, ни солдат специальной конвойной службы. В охране стояли драгуны, а уж какие из драгун тюремщики, когда им стыдно арестованных веселых людей и стыдно не только арестованных, но и местных новоминских жителей. Хорошее дело! Еще вчера шел драгун по главной улице городка, бренчал шпорами, крутил ус и так поглядывал драгунскими своими глазами, что и бледнели и краснели местные красавицы, а сегодня этот самый драгун, точно он и не герой, а какая-нибудь полицейская крыса, фараон с селедкой, отставной козы барабанщик, ходит под окнами гнилой халупы и стережет. Да и было бы кого стеречь!

Ходит драгун под окнами, путаются шпоры в крапиве, и не поднимает глаз. Стыдно. Полдень, улица полна народом, люди шепчутся, толпятся перед халупами, потом смелеют, слово за слово переговариваются с арестованными, вот кто-то ради шутки швырнул в окно пучок редиски, зеленого лука, и пошла писать губерния — ни проехать, ни пройти!

Как же должен вести себя драгун? Закричать, как кричат фараоны: осади назад, куда прешь! Нет уж, пропадай оно пропадом фараоново племя! Драгун на такой позор не пойдет, лучше отсидится себе тихонько за кустом бузины у сараюшки, — авось, не убегут; а если и убегут, не велика беда — на гауптвахте куда приятнее, чем принимать этот позор...

Никогда, ни позже ни раньше, не приходилось Дзержинскому сидеть в таких дачных условиях, как в Новоминске. И погода стояла на редкость хорошая, и молодежь была какая-то бешено веселая, точно и не в тюрьме, и старики какие-то легкомысленные. Никто не думал о том, что рано или поздно придется перейти в настоящую тюрьму; целыми днями гуляли по саду, пели вечерами песни, рассказывали смешные истории. В первый же день Дзержинский собрал общее собрание в саду у кривой груши и на собрании предложил собрать все деньги вместе, чтобы все могли одинаково питаться. Деньги сгрузили в студенческую фуражку и выбрали сначала казначея, потом эконома. Обеды арестованным приносили из кухмистерской...

На этом же собрании Дзержинский сказал, что, пока суд да дело, он думает открыть специальные тюремные курсы для той молодежи, которая еще не нюхала пороху и которой не известно еще, что предстоит в жизни. Пусть молодежь учится тюремным наукам.

И он, улыбаясь своей милой, немного грустной улыбкой, рассказал, о какой науке идет речь. Курсы открылись в этот же день после обеда.

Первая лекция была Дзержинского. Сидя на пеньке у кривой груши и покуривая махорочную самокрутку, он методично и подробно рассказывал «необстрелянной» молодежи обо всех жандармских штучках и уловках, о том, как они угощают папироской, а потом вдруг с криком и руганью стучат по столу кулаком, как грозят казнью или пожизненной каторгой, а потом обнимают и чуть не целуют, как прикидываются добрыми друзьями, желающими арестованному только добра; рассказывал о карцере, об одиночках, о том, как в тюрьме надо следить на своим здоровьем и сохранять спокойствие и присутствие духа.

— Вот мы сейчас с вами сидим тут, в тени, в саду, — говорит Дзержинский. — Я очень понимаю, что вам и не думается о настоящей тюрьме, да и мне, поверьте, вовсе не так уж приятно портить вам настроение, но что поделаешь. Потянут в Варшаву, а там найдется и настоящая тюрьма, и настоящие тюремщики, не то, что эти солдаты-драгуны... Вон как этот, стоит и слушает наши разговоры — поглядите!