Рассказы о Дзержинском - Страница 23

Как только поезд подошел к вокзалу, в отделении Дзержинского раздалось пение. Пел он сам, Тимофеев и старик-профессор.

За окнами шумел провинциальный перрон, толпилась молодежь, а здесь у окон пели арестанты, и хор их с каждой минутой становился все мощнее, голоса крепли, росли, рвались на волю.

«То не соколы сизокрылые
Улетали в небо прочь.
То борцы, нам сердцу милые.
Убежали в эту ночь».

— Господа, — раздалось на перроне, — тут политических везут!

А в ответ громкая песня:

«То борцы, нам сердцу милые,
Убежали в эту ночь
Из тюрьмы, из заточения,
Чтобы небо повидать.
Позабыть свои мучения,
Вольной грудью подышать! »

— Господа, — еще громче закричал чей-то молодой голос на перроне, — господа, здесь политических везут!

Толпа на перроне, против того вагона, в котором пели, прибывала с каждым мгновением. Конопатый студент в рубашке с широким матерчатым поясом послушал-послушал, потом вдруг сорвал с себя форменную фуражку, замахал ею и закричал во всю силу своих здоровенных легких:

— Привет, товарищи! Скоро грянет буря!

Придерживая шашку, прибежал станционный жандарм, старый и злой, И сразу же стал толкаться:

— А ну, отойди! Прошу не скопляться! Господин студент, попрошу не безобразничать...

В вагон вошли несколько конвойных и помощник начальника конвоя. Губы у него тряслись.

— Господа, — умоляющим голосом говорил он, — господа, — и прошу вас! Сделайте милость, господа, прекратите беспорядок!

И пытался силой оттянуть арестантов от окошек.

— Прочь руки, — закричал Тимофеев, — не трогать меня!

На перроне теперь некуда было упасть яблоку. Из депо, на ходу обтирая паклей руки, прибежало несколько рабочих. К станционному жандарму прибыло подкрепление. Но что могли поделать жандарм и два сторожа с берданками — три человека против большой, все возрастающей толпы! А начальник конвоя спал пьяным, мертвецким сном.

Солдаты пытались затворить окна, но из этого ничего не вышло: стоило отойти от окна, как оно тотчас же вновь открывалось.

Теперь уже пели и в других вагонах. Все происходило, как в настоящей тюрьме, по всем правилам: «волынка» обычно начинается в одной камере, потом в другой и, как пожар, охватывает тюрьму. Так было и тут, с той только разницей, что в тюрьме, обнесенной высокой стеною, можно «волынящих» арестантов бить, пороть, обливать из пожарных брандспойтов струями холодной воды, сажать в карцер; а что можно сделать тут, когда кругом собралась толпа народу, когда не то что пороть, но даже дать раз в ухо — и то невозможно? Да еще если учесть, что начальник конвоя уже пьян и брал взятки, прицепляя к составу товарные и пассажирские вагоны, а пассажиры — как раз студенчество...

Песни гремели и гремели.

В соседнем вагоне пели «Смело, товарищи, в ногу», через вагон пели «Отречемся от старого мира», а Дзержинский уже запевал «Замучен тяжелой неволей».

По перрону вместе с начальником станции метался помощник начальника конвоя, умоляя отправить поскорее поезд, а начальник станции вежливо, но холодно отвечал, что это невозможно, потому что надо погрузить быков господина Веселитского.

— Да пропади он пропадом, ваш Веселитский, — стонал помощник. — В могилу вы меня живым зарываете. Прошу вас, отправьте нас без быков!

Но начальник станции был неумолим, и поезд отправился только в три часа ночи, после того, как заключенные провели из своих вагонов, как с трибун, самый настоящий митинг.

Как только поезд тронулся, в вагон к Дзержинскому пришел измученный, весь в поту помощник начальника конвоя.

— Какие у вас претензии? — спросил он. — Почему вы устроили волынку?

— Дайте нам пить и есть, — сказал Дзержинский.

— Без начальника я не могу, — ответил помощник, — он дурно себя чувствует и уснул; я не считаю возможным его будить.

— Дурно себя чувствует, — повторил Тимофеев, — ах, скажите! У нас другие сведения. Мы слышали, что ваш начальник до того напился водки, что даже «мама» сказать не может.

В вагоне засмеялись.

Помощник покривился и ушел.

А в шесть часов утра на другой большой станции повторилась та же история. Студенты высыпали из своих вагонов, арестанты пели и митинговали. Пассажиры уже знали, что вагон арестантов идет на правах карцера, и сочувствовали узникам. Рябой студент, невыспавшийся и синий на утреннем холоде, купил возле вокзала большой короб со спелыми яблоками и уговаривал конвойных разнести яблоки арестантам. Конвойные долго не соглашались, потом спросили помощника начальника конвоя; он позволил, и короб втащили в вагон к Дзержинскому.

Старик, железнодорожный машинист, с желтыми прокуренными усами, принес из буфета несколько пачек папирос «Дукат» и ходил от окна к окну — просовывал сквозь сетки папиросы по штукам, называл свою фамилию и говорил:

— И его такая же фамилия, Горобченко, Горобченко, Владимир. Сынок мой. Не откажите в любезности, очень буду вам благодарен. Давно его взяли, когда еще депо наше бастовало. Скажите ему, что папаша здоров, а мамаша преставилась. А Вера замуж вышла за кавказца и с ним уехала. Окажите такую любезность. Закуривайте, пожалуйста, не стесняйтесь...

Из окон арестантского вагона была видна пристанционная площадь, сонные извозчики, а чуть подальше — базар, поднятые оглобли подвод, яркие платки баб, горы помидоров на возах и горы яблок.

В вагоне теперь пахло яблоками, табаком, настроение у всех было хорошее, легкое. Было приятно сознавать, что жизнь на воле, там, за окнами вагонов, связана с жизнью заключенных, что чужие, незнакомые люди хлопочут, достают папиросы, дают яблоки. Было приятно сознавать, что ты не забыт, что неразрывными нитями ты связан с теми, кто на свободе, и что все это в общем так условно — воля, тюрьма! Сегодня человек, ненавидящий тиранию, самодержавие, наивно считает себя на свободе, а ночью ввалились к нему синие мундиры — и кончено, нет мнимой свободы!